healer_63

Я ужасно хотела цирк. Почему — непонятно.
Это я, которая в детстве была в цирке один раз, которая вообще-то равнодушна к цирку — что мне этот цирк?
И я приползаю к сестре в абсолютном трансе. И она говорит: «Ты что, дала обещание в Майами выступить?» Июль месяц.
Я говорю: «Да, а что?» Она говорит: «Ты вообще географию когда в последний раз изучала?» Ну, говорю, я обещала, там клуб пенсионеров…

И тут звонит из Майами очередная организаторша и говорит: «Дина Ильинична, мы уже купили вам билеты, и вы знаете, все члены клуба так рады, говорят: вот, мы потрогаем живую Дину Рубину!» И я понимаю, что я вполне могла бы оказаться неживая, потому что когда я вышла в Майами
в аэропорту — в июле — мне Тель-Авив показался Кисловодском.
Меня быстренько эвакуировали под кондиционер в какую-то квартирку, и все было ужасно, и я поняла, что я какая-то совсем сумасшедшая,
и тоска страшная, и роман… Ведь это очень дорого, когда звучит нота, можно, между прочим, иметь огромное количество материала,
а эта нота не звучит, и тогда можно похоронить роман вместе с материалом, вместе с тремя тоннами материала. А когда этот камертон звучит…
Словом, мне говорят: «Мы, Дина Ильинична, завтра к вам придем в семь утра и погуляем».
Я говорю: «А нельзя ли, может быть, в другое время?..» Они говорят: «Понимаете, здесь в июле можно только в семь утра гулять, а с девяти уже нельзя». Потому что жарко. Я говорю обреченно: «Ну, заходите».
И я, поскольку человек солдатский, встаю, значит, в свои пять утра, и мы идем гулять.
Мы идем гулять по шикарному городу Майами, который не отзывается во мне совершенно ничем, и тут яхта, там вилла, крокодилы,
гремучие змеи, акулы… И мой сопровождающий, видя, что я бреду по маршруту как понурая лошадь, говорит:
«Но, между прочим, у нас тут и интересные люди встречаются. У нас тут знаете кто живет?
Например, знаменитые воздушные канатоходцы Лина и Николай Никольские.
Они бежали из Советского Союза еще в те времена, через Аргентину…» И я застыла, и он, глядя в мои умоляющие собачьи глаза, спросил:
«Хотите познакомиться?» И я сказала: «Хочу!..»

И мы пришли в дом к Лине Никольской, которая оказалась моей поклонницей, — это же очень важно, потому что непонятно кого привели,
«а чего это вам нужна моя жизнь? а я не люблю рассказывать…» — и она меня встретила совершенно открыто.
Замечательная, яркая, остроумная, с великолепным матерком, уместным и точным, прекрасная женщина, которая уже отбарабанила свою цирковую карьеру, и, в отличие от очень многих цирковых, которые теряются, когда сходят со своего аппарата, не потерялась
и стала компьютерным графиком — да каким! И в доме у них жили 39 попугаев, гремучая змея, четыре собаки, три кошки, целая стая белых павлинов, которых я видела только на Лаго Маджори в саду герцога Барамейского, а по Лининому дому они просто ходят.
Один попугай — ну, я была уверена, что это игрушка, — метр ростом, ярко-лазоревая манишка, какая-то пунцовая голова,
необыкновенные белые крылья, и я думаю: «Черт возьми, все-таки как безвкусно они игрушки делают, эти американцы», — а тут он повернул голову, и я чуть концы не отдала. И Лина говорит: «Ну, вообще-то это декорация, он не разговаривает.
Идемте, я вас познакомлю с моим амазоном Маней». И Манечка рассказала, и как лягушечка квакает, и как собачка лает,
и какая Манечка хорошая девочка, и я была в восторге, а Лина сказала: «Ну, вы знаете, Маня — она обыкновенный попугай.
Идемте, я познакомлю вас с моей Шурочкой». Шурочка — это было потрясение.
Маленькая жакоша, невзрачная, может, чуть побольше чайной чашки, небольшая такая, и к тому же горбунья.
Ее выбраковали в питомнике — а Лина забирает всех выбракованных, — потому что из Шурочки лезли перья.
Так вот Шурочка — абсолютно гениальна. Она не живет в клетке, спит у Лины в изголовье. Шурочка не твердит затверженное — она отвечает на вопросы. И посреди нашего разговора в комнату вошел бультерьер Каштан, такого каштанового цвета, а Шурочка, свесив голову с кровати,
сказала голосом старой пропитой Розы Люксембург: «Каштан! Чего тебе?» И я поняла, что у меня подгибаются колени,
— я ушам своим не поверила.
Понятно, что я не могла взять и Лину распотрошить. Я подобострастно спросила: «Линочка, можно я буду вам писать?»
И она сказала: «Ну конечно, я буду очень рада». И это ведь тоже еще не фокус — переписываться. Это не фокус, когда человек отвечает на письма, — он ведь может отвечать примитивно, без этого, знаете, удивительного фермента, и тогда из писем нечего вытянуть.
Письма могут быть, к примеру, безграмотные. Моя ташкентская знакомая, которая писала мне о Ташкенте для романа «На солнечной стороне улицы», — она давно живет в Америке, и нельзя сказать, что у нее прекрасный русский язык. Но у нее потрясающий глаз.
И когда она вдруг напоминала мне какие-то ташкентские детали, о которых я уже забыла, я понимала, что это корреспондент совершенно драгоценный. А Лина оказалась беспрецедентным корреспондентом. Мне нужно было от нее все.
Запах цирка, цирковые словечки, привычки, как люди поступают в таких-то случаях, из чего сделан занавес, бархатный ли он,
какого он цвета, есть ли там пыль, чем его чистят, как разминаются перед выходом в форганг, что такое пушки, трапеции,
как делается тот или иной трюк. «Опиши мне твой любимый трюк», — говорила я, и она описывала.
И я ее раскручивала год, постепенно. И вдруг, например, когда роман уже в принципе готов, но еще не отослан в издательство,
она мне пишет о цирковом общежитии, вспоминает какой-то случай, и я понимаю, что этим тоже не могу не воспользоваться — ну, естественно, переработав, это понятно. В общем, я не могла не посвятить этот роман Лине Никольской.
Она просто вела меня, не давая оскользнуться в каких-то очень опасных местах.
Потому что, например, как только человек, пишущий о цирке, произносит слово «клоун» от лица цирковых, — он провалился тут же.

Так вот, мы говорили о чужом материале. Цирк, каскадерство, какая-то оптика, черт его знает что, какие-то зеркальные шоу
— никогда в жизни это бы не было мне интересно. Почему, откуда это свалилось, я не знаю, но я понимала, что должна раскапывать.
Поэтому — доктор физико-математических наук такой-то, оптик такой-то, и так далее. Страшная была работа.

Дина Рубина. Почерк Леонардо

Лине Никольской – воздушному канатоходцу

И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до восхода зари.
Бытие 32:25–26

Итак, пусть никто не ожидает, что мы будем что-либо говорить об ангелах.
Бенедикт Спиноза. О человеческой душе